Неточные совпадения
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы
спят, одна баба не
спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у
зверя, а на лежанке, подле няни.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться
в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом белых и черных
в нескончаемую доселе вражду. Всякий, кто читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит, что они были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими
зверями, которые
нападали с одной целью: похищать скот.
Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают,
падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных
зверей дерется
в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится
в воздухе.
— Отвратительна животность
зверя в человеке, — думал он, — но когда она
в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее,
пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь
в него, не различая уже хорошего от дурного.
Случайно пуля
попала прямо
в голову
зверя.
— Раньше никакой люди первый
зверя найти не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда
в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз худой стал, посмотри не могу. Кабарга стреляй — не
попал, дерево стреляй — тоже не
попал. К китайцам ходи не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше живи?
Зверь хотел было наступить на камень, но оступился и
попал лапой
в воду.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки. Они все время прыгали то на одну, то на другую сторону костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и
в это время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный
зверь схватил тазовскую собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может, понес ее
в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и
попала ко мне на грудь.
В это время я услышал крик Дерсу.
Я так ушел
в свои думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда
в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное
упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где
упал зверь.
Река Аохобе. — Лудева. — Береговая тропа. — Страшный
зверь. — Три выстрела. — Бегство. — Бурый медведь. — Трофей, закопанный
в землю. — Дерсу по следам восстанавливает картину борьбы с медведем. — Возвращение на бивак. — От реки Мутухе до Сеохобе. — Река Мутухе. — Отставшие перелетные птицы. — Лежбище сивучей. — Злоупотребление огнестрельным оружием. —
Пал. — Поиски бивака. — Дым и холодные утренники. — Озера около реки Сеохобе. — Хищничество китайцев
Как только мы вошли
в лес, сразу
попали на тропинку. После недавних дождей
в лесу было довольно сыро. На грязи и на песке около реки всюду попадались многочисленные следы кабанов, оленей, изюбров, козуль, кабарожки, росомах, рысей и тигров. Мы несколько раз подымали с лежки
зверей, но
в чаще их нельзя было стрелять. Один раз совсем близко от меня пробежал кабан. Это вышло так неожиданно, что, пока я снимал ружье с плеча и взводил курок, от него и след простыл.
Пуля
попала прямо
в голову
зверя.
Долго сидели мы у костра и слушали рев
зверей. Изюбры не давали нам
спать всю ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У костра сидели казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и одна за другой гасли
в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и тайга снова погрузилась
в безмолвие.
3 часа мы шли без отдыха, пока
в стороне не послышался шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун, о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и
палило вовсю. Лошади шли, тяжело дыша и понурив головы.
В воздухе стояла такая жара, что далее
в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни
зверей, ни птиц; только одни насекомые носились
в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
Как я уже сказал выше, она
пала, как самка
зверя, бессознательно,
в чаду, которым до боли переполнила ее внезапно взбунтовавшаяся плоть.
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и
звери их слушались; как на тех местах, где кровь их
падала, цветы вырастали.
В та поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу урочного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко красное, проговорила она: «Покажись мне, мой верный друг!» И показался ей издали
зверь лесной, чудо морское: он прошел только поперек дороги и пропал
в частых кустах, и не взвидела света молода дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула руками белыми, закричала источным голосом и
упала на дорогу без памяти.
Вот однова и привиделось во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной, что батюшка ее нездоров лежит; и
напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее
в той тоске и слезах
зверь лесной, чудо морское и вельми закручинился и стал спрашивать: отчего она во тоске, во слезах?
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее
в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него
напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи
Зверев был действительно неимоверной.
— И вы вот что сделайте, пан
Зверев! Татко после обеда всегда
спит, а вы приходите ко мне
в сад, где я бываю, и там
в беседке мы будем с вами читать! — прибавила она Аггею Никитичу.
Но как дикий
зверь, почуявший кровь, Малюта ничего уже не помнил. С криком и проклятиями вцепился он
в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы броситься на свою жертву. Началась между ними борьба; светоч, задетый одним из них,
упал на землю и погас под ногою Годунова.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные
пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как
зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь
в прах и доказать ему, что он все это может, что все это
в «наших руках», то есть уверить себя
в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
Калмыки
в течение одного года потеряли 100 000 человек, кои
пали жертвою меча или болезней и остались
в пустынях Азии
в пищу
зверям или уведены
в плен и распроданы по отдаленным странам
в рабство.
«Вот какая щедрая земля
в той стране! «Там жило могучее племя людей, они
пасли стада и на охоту за
зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.
— Друг мой, успокойся! — сказала умирающая от избытка жизни Негрова, но Дмитрий Яковлевич давно уже сбежал с лестницы; сойдя
в сад, он пустился бежать по липовой аллее, вышел вон из сада, прошел село и
упал на дороге, лишенный сил, близкий к удару. Тут только вспомнил он, что письмо осталось
в руках Глафиры Львовны. Что делать? — Он рвал свои волосы, как рассерженный
зверь, и катался по траве.
На меня
напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе
в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как
зверь в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и живым человеком остался я один.
Когда он успел туда прыгнуть, я и не видал. А медведя не было, только виднелась громадная яма
в снегу, из которой шел легкий пар, и показалась спина и голова Китаева. Разбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного
зверя,
в нем было, как сразу определил Китаев, и оказалось верно, — шестнадцать пудов. Обе пули
попали в сердце. Меня поздравляли, целовали, дивились на меня мужики, а я все еще не верил, что именно я, один я, убил медведя!
И сам, прирублен саблею каленой,
В чужом краю, среди кровавых трав,
Кипучей кровью
в битве обагренный,
Упал на щит червленый, простонав:
«Твою дружину, княже. приодели
Лишь птичьи крылья у степных дорог,
И полизали кровь на юном теле
Лесные
звери, выйдя из берлог».
Тот Всеслав людей судом судил,
Города Всеслав князьям делил,
Сам всю ночь, как
зверь, блуждал
в тумане.
Вечер —
в Киеве, до зорь —
в Тмуторокани,
Словно волк,
напав на верный путь.
Мог он Хорсу бег пересягнуть.
Как дикой
зверь впиваюсь я
в беззащитную мою клячу; казацкая плеть превращается
в руке моей
в барабанную палку, удары сыпятся как дождь; мой аргамак чувствует наконец необходимость пуститься
в галоп, подымается на задние ноги, хочет сделать скачок, спотыкается,
падает — и преспокойно располагается, лежа одним боком на правой моей ноге, отдохнуть от тяжких трудов своих.
—
Зверь я, Саша. Пока с людьми, так, того-этого, соблюдаю манеры, а
попаду в лес, ну и ассимилируюсь, вернусь
в первобытное состояние. На меня и темнота действует того — этого, очень подозрительно. Да как же и не действовать? У нас только
в городах по ночам огонь, а по всей России темнота, либо
спят люди, либо если уж выходят, то не за добром. Когда будет моя воля, все деревни, того-этого, велю осветить электричеством!
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился
в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за невиданными
зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа
в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной
напасти.
— Вот тут зато и вышла целая история. Да, я ужасно жалела, что я взяла туда с собою моих дочерей. Тут он снял свой зонтик; она закричала: «ах!», он закричал: «ах!», он затрясся и задрожал; она
упала, а этот ее
зверь, этот проклятый гернгутер-то, взял ее
в охапку, выбежал с нею на двор и уехал. Каково, я тебя спрашиваю, это перенесть madame Риперт? Согласен ли ты, что ведь это можно назвать происшествием?
— Слухи! слухи! а кто им верил?
напасть божия на нас грешных, да и только!.. Живи теперь, как красный
зверь в зимней берлоге, и не смей носа высунуть… сиди, не пей, не ешь, а чужой мальчишка, очень ненадежный, не принесет тебe куска хлеба… вот он сказал, что будет сегодня поутру, а всё нет, как нет!.. чай, солнце уж закатилось, Юрий?.. Юрий?
— Наконец, преследуемый
зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать,
упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается с седла и дубинкой убивает
зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает за уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает на волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок;
зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам с конскими волосами; эта веревочка углубляется
в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой вести
зверя или тащить куда угодно.
В заговоренные снасти
зверь те пойдет, а если пойдет и
попадет, то они его не удержат.
Само собою разумеется, что колдун может произвести и противное тому действие, то есть пули и дробь станут непременно
попадать в цель и наносить смертельные раны; рыба,
зверь и птица повлекутся неведомою силою
в сети и снасти и, попавшись, никак не освободятся.
Хотя я хаживал на эту охоту только за зайцами и всегда с опытными мастерами, но никогда не умел ставить хорошо капканы, и
в мои снасти как-то
зверь мало
попадал. У меня недоставало терпения для отчетливой, медленной работы, требующей много времени и аккуратности, и я должен признаться что ходьба по снегу пешком или на лыжах,
в зимнюю стужу мне не очень нравилась.
Впрочем, если не строго относиться к этим философствам, то затеянная поездка
в лес обещала много веселости, и никто не хотел или не мог заставить себя приготовиться к явлениям другого сорта. А меж тем благоразумие заставляло весьма поостеречься
в этом проклятом лесу, где мы будем, так сказать,
в самой
пасти у
зверя.
— Эко шут какой! А давно припожаловать изволил? — спросил снова своего гостя Яков Иванович, входя
в спальню. — Э! да ты
спишь, — сказал он, обращаясь ко мне. — Вставай, брат, я тебе
зверя покажу.
Старуха думала, что он
спит. Но он не
спал. Из головы у него не шла лисица. Он успел вполне убедиться, что она
попала в ловушку; он даже знал,
в которую именно. Он ее видел, — видел, как она, прищемленная тяжелой плахой, роет снег когтями и старается вырваться. Лучи луны, продираясь сквозь чащу, играли на золотой шерсти. Глаза
зверя сверкали ему навстречу.
Как только христиан домучили, дотравили
зверями, они сами принялись мучить и гнать друг друга с еще большим озлоблением, нежели их гнали. Сколько невинных немцев и французов погибло так, из вздору, и помешанные судьи их думали, что они исполняли свой долг, и спокойно
спали в нескольких шагах от того места, где дожаривались еретики.
— Ведь если я пойду
в пустыню и крикну
зверям:
звери, вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают
звери? Они вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты знаешь, во сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы знаете, во сколько люди оценили Иисуса? И море и горы оставят свои места, определенные извека, и придут сюда, и
упадут на головы ваши!
Вторым делом, насчет житья своего решил так: ночью, когда люди,
звери, птицы и рыбы
спят — он будет моцион делать, а днем — станет
в норе сидеть и дрожать.
Так, вероятно,
в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и
звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так
в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает
падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его
в пустыню.
« — Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно
упадешь да —
в лужу носом, усы запачкаешь, смотри. —
Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал — стерпел парень и поет себе...
А волки все близятся, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость
зверей росла с каждой минутой: не дальше как
в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались
в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб на зуб не
попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как
в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
Таким образом
зверь и
попадет в яму.].
Леший бурлит до Ерофеева дня [Октября 4-го, св. Иерофия, епископа афинского, известного
в народе под именем Ерофея-Офени.], тут ему на глаза не попадайся: бесится косматый, неохота ему
спать ложиться, рыщет по лесу, ломит деревья, гоняет
зверей, но как только Ерофей-Офеня по башке лесиной его хватит, пойдет окаянный сквозь землю и
спит до Василия парийского, как весна землю парить начнет [Апреля 12-го.].
Жена одного из них, не спавшая всю ночь, показала, что все три сторожа
в течение ночи
спали, как убитые, и не оставляли своих постелей ни на минуту; бедняги не знали, что
в этой жалкой арестантской могут водиться такие
звери.